(Первое место на нашем Конкурсе, ред.)
Я принадлежу к первому многочисленному послевоенному поколению. В моей школе ребят старше нас на год набрался всего один класс, и в нем училось человек пятнадцать. А в нашей параллели – целых шесть, по сорок с лишним учеников в каждом. Свой родной, послевоенный уральский тыловой город со следами войны на каждом шагу я помню с пронзительной ясностью. Звуки, цвета, запахи…
Гремят на своих низеньких деревянных тележках на подшипниках безногие инвалиды, раздается резкий скрежет и летят искры, когда короткие палки с металлическими наконечниками, которыми эти несчастные отталкиваются от мостовой, соскальзывают с булыжников. Хрипло и громко звучат голоса фронтовиков, которые толпятся у пивной. На груди у многих звенят медали, приколотые к выцветшим гимнастеркам. Некоторые на костылях, кто-то – с засунутыми за ремень пустыми рукавами. Самое страшное – это лица тех, кто горел в танке. Вот от кого, наверное, можно было бы услышать так называемую “окопную” правду о войне.
Из старшего поколения близких родственников в моей семье ушли на фронт двое: мой отец (тогда еще не отец) и дядя, брат мамы (тогда еще не мамы). Оба прошли всю войну. Дядя – так тот начал еще с финской. Оба воевали достойно, хотя свои заслуженные ордена на груди носить не любили. И оба вернулись почти целыми. Ну, если не считать дядину контузию, которая через многие годы ускорила, по мнению врачей, его ранние проблемы с памятью.
Но никогда я не слышала от них ни одного рассказа о своей фронтовой жизни. Не считать же таким воспоминанием раздраженный выговор, сделанный моим дядей своей дочери, которая любила много времени проводить в туалете (я думаю, она там книжки запрещенные почитывала): “Попробовала бы ты столько времени на эти дела потратить на фронте, три раза успел бы тебя снайпер подстрелить”. И все. Вряд ли это можно считать заслуживающим интереса рассказом фронтовика.
Только от мамы в свои, наверное, четыре года впервые услышала я несколько отрывочных воспоминаний – значит, ей близкие все-таки что-то рассказывали. И в каждом звучало слово “Чудо”. “Твоего отца задело осколком, он отправился в медсанбат, а когда вернулся – обнаружил, что из его части никого в живых нет. Спасло чудо”. Или: “ Дядя твой отлучился по каким-то делам, а в это время в его землянку прямой наводкой попал снаряд”. И с ним, оказывается, тоже чудо случилось.
А это уже сосед по дому поделился – обычно он тоже помалкивал, но выпивший становился словоохотливым и кое-что от него случалось услышать: “Отправили меня в тыл доставить пакет. И вдруг – мина. Ударила в бруствер и шлепнулась рядом со мною. Прокатилась некоторое расстояние и застыла в сантиметрах пятидесяти. Волосы встали дыбом, по спине побежали мурашки. Смотрю я на нее как зачарованный! Сейчас взорвется! Секунда, другая… Минута… Не разорвалась! Редко кому так везет!”
Читавшая в этом возрасте в основном сказки, я смотрела на этих мужчин и думала – ведь бывает же такое в жизни, все они какие-то особенные, с ними настоящие чудеса происходят.
Я отчетливо помню момент, когда в моей несмышленой голове как будто что-то щелкнуло и произошло первое совершенно самостоятельное открытие. Все эти люди: мой отец и дядя, мужики в выцветших гимнастерках, на тележках, с костылями, с пустыми рукавами, гомонящие у пивной, сосед, которого мина пощадила, и другой, со второго этажа, без правой руки, в щегольских офицерских галифе, заправленных в сверкающие сапоги, который так ловко одной левой помогает бабушке починить керогаз,… – с ними со всеми в какой-то момент фронтовой жизни произошло Чудо. Какая-то сила отвела пулю, заставила сделать несколько шагов в сторону, швырнула на землю за мгновение до взрыва. И эта сила, сохранившая им жизнь в страшной войне, позволила появиться на свет мне и всем моим ровесникам.
А значит моя случившаяся жизнь – это тоже Чудо, к которому надо относиться с восхищением и даже с благодарностью. Всегда пытаюсь об этом не забывать.
Нина Слепухина, (Урал, Окленд)