Дорогие наши читатели!
Cегодняшний выпуск «Уголка поэзии» во многих отношениях особый. Во-первых, это наш 10-ый, юбилейный выпуск. Пусть кому-то такой юбилей покажется детским, но для юной поэтической рубрики «Нашей гавани», которой немногим более 2-х лет – это серьезная веха и одновременно заявка на будущее, на зрелость. Во-вторых, впервые на страницах «Уголка» я с удовольствием представляю вам двух русских поэтов из Израиля – Юлию Драбкину и Феликса Чечика. Число самобытных и ярких поэтов, живущих в Израиле и пишущих на родном русском языке, не поддается исчислению! И среди них звучат хорошо различимые, ни на кого не похожие голоса молодой, талантливой Юли и зрелого, маститого Феликса.
И, наконец, в-третьих, совпадение случайное, но тщательно подготовленное – все три участника сегодняшней подборки (включая меня – на правах радушного хозяина «площадки») – родом из Беларуси, доброй и уютной страны нашего детства и юности.
Более того, и это уже не случайно: я знаю Юлю с пелёнок! И это не фигура речи. Наши семьи жили в Гомеле, наши мамы были учителями одной школы и крепко дружили многие годы. Мог ли я, молодой аспирант, даже подумать тогда, что из этого «птенчика» у мамы на руках вырастет строгая красавица и признанный поэт?!
Помимо этой подборки, общая малая родина и общая эмигрантская судьба объединяет нас троих более всего.
Хорошего чтения!
Ведущий рубрики Григорий Оклендский
Феликс Чечик
Родился в Пинске (Беларусь). Окончил Литературный институт им. А.М.Горького в Москве. Лауреат “Русской премии” (2011). Живёт в Израиле.
***
Я тебе скажу, почему молчал
столько летних зим, столько зимних лет,
и не спал – ни капельки – по ночам
и смотрел часами на звёздный свет.
Никому,- одной лишь тебе скажу,
потому что ты – это тоже я;
октября дождливого любим ржу
и сиреневый морок небытия.
Я скажу тебе, потому что ты,
как никто другой, в том числе и Бог,
не поймёт безумия немоты,
правоты любви и конца дорог
и начала всех без конца начал
и небес закрытых, что твой сим-сим…
Я тебе скажу, почему молчал
столько зимних лет, столько летних зим.
Впрочем, для чего? Ни к чему. Ага.
Ты, вот-вот, уснёшь. Я, вот-вот, усну.
И укроют нас тишиной снега,
забивающие на весну.
***
Помнишь осенние воды
в крапинку первого льда?
Кто уходил в переводы,
кто уезжал навсегда.
Кто растворился навеки
и предпочёл небеса,-
лишь оставляя на ветке
утренние голоса.
Кто разливанное море
выпил и не закусил,
и, загуляв на просторе,
вдруг оказался без сил.
Список тире мартиролог
до середины прочли…
Путь возвращения долог
и невозможен почти.
Но уповая на это –
ты собираешься в путь,
чтобы со скоростью света
сердце обратно вернуть.
Вешние воды! Понятно.
Даже не воды – вода!
Ты возвратился обратно
или ушёл навсегда?
***
Понимаю, но с трудом,-
и со временем – всё хуже:
как же трудно быть прудом
Чистым, отражаясь в луже.
Пионерским? Без труда!
Патриаршим? Даже очень!
Мир, как мёртвая вода –
безголос и непроточен.
Там и там – всегда толпа,
понаехавших и местных
и выделывают па
лебеди с прудов немецких.
А вокруг: стекло, кирпич
и ж/б ночного неба,
как на Пасху – не кулич,
а непропечённость хлеба
и безмолвье пустоты
и немотствованье бдений.
А на Чистом – «я и ты» –
бесконечных сновидений.
***
А помнишь, как Антонова
лабали мы, мой друг,
и марша похоронного
раздались звуки вдруг.
Там плыл на хвойном «Газике»
покойник, как живой,
фальшивил, будто сглазили,
оркестр духовой.
Забыли про гитары мы
и, вслушиваясь в медь,
навеки стали старыми,
как молодая смерть.
И в синеве бездонного –
мы отразились вдруг,
как в зеркале Антонова
под завыванье вьюг.
***
Па ягады i за грыбамi
ходили в пинские леса.
И были чистыми над нами
и голубыми небеса.
Но вместо – ягоды-малины
и вместо – белого гриба,-
манили нас – неумолимы
и непреклонны, как судьба:
штыки, траншеи, медальоны,
снаряды, каски, черепа,-
там, где погибли миллионы
и там, где заросла тропа.
Не ягоды-грибы в лукошке
несли домой, а – боль и страх,
и просыпались от бомбёжки
и смерти друга на руках.
Но выходя из окруженья
и партизаня по лесам –
мы проиграли все сраженья
послевоенным небесам.
***
Заслушаешься Каравайчука,
как будто бы: кузнечика, сверчка,-
однажды летней ночью – ночью летней,
когда мы дочь зачали, и когда
светила нам гурзуфская звезда,
где первый миг любви, как миг последний.
Заслушаешься… Будто бы в глаза
глядишь – там зеленеет бирюза,
летят века тире песка мгновенья.
Лишь музыка безмолвья посреди –
пока стучит, стучит, стучит в груди
полночный метроном сердцебиенья.
***
Не судья: ни ему и ни ей –
переделкинский воробей.
Целый век друг на друга глядим,
не мигая, глядим друг на друга,
где задёрнутых шёпот гардин
заглушает январская вьюга.
За гардинами: он и она,
и любовь, и тюрьма, и война,
рифма «встреча-разлука»
и безвременья имена.
Что ещё? Да чего только нет:
в чистом поле рождественский свет,
крюк Елабуги, цветопись, поезд
ранний, позднее жито по пояс,-
и ещё, и ещё, и ещё…
Две свечи, что горят горячо!
Левантийской зимой, как в дыму,
я судья лишь себе самому.
С воробьём мы промокли на пару,
и мечтаем о летней поре:
о тепле и о море,- ещё бы!
За гардинами тают сугробы.
И поют – о весне и любви –
переделкинские соловьи.
***
Вот и славно, вот и ладушки –
испарюсь, как соль морей,
чтобы было, как при бабушке,-
доброй бабушке моей.
Чтоб жилось на свете медленном –
не соринкою в глазу,
а вареньем – в старом, медном,
пенно булькая тазу.
Чтоб соскучился по родине
и обрыдло жить в раю
и, чтоб дети – хороводили –
бездны светлой на краю.
Вот и славно, вот и ладушки,
вот и баюшки в конце.
И живу я, как при бабушке
и покойнике отце.
***
Дочку – в левую, в правую – сына
и, не чувствуя рук,
я иду, где белеет Россия
и чернеет елабужский крюк.
Перестал уповать на отсрочку,
воду пить с неживого лица.
Сына – в левую, в правую – дочку,-
и вперёд – до конца.
Юлия Драбкина
Родилась в Беларуси (г.Гомель) в 1977г. Окончила филологический факультет Гомельского государственного университета (1999). С 2000 года живет в Израиле. Преподает английский язык в средних и старших классах общеобразовательной школы.
Печаталась в журналах «Интерпоэзия», «Иерусалимский журнал», «Терра Нова», «Время и место», в интернет-журналах «7 искусств», «45 параллель», «Сетевая словесность» и др. Автор книги «Город без подлокотников. Стихоживопись» (в соавторстве с художником Изей Шлосбергом, 2014) и поэтического сборника «Сквозь вешалку пальто» («Водолей», 2016). Лауреат международного поэтического конкурса «Ветер странствий» (Рим, 2010) и конкурса им. И. Бродского «Критерии свободы» (Санкт-Петербург, 2014).
***
Заболеть основательно, слечь, чтобы банки, компресс,
чтобы на ночь тебе гоголь-моголь и тёплый “Боржоми”,
чтобы толстый, набитый соломою мишка воскрес,
старики зашептались на идиш в родительском доме,
чтобы “Выйди и вынеси мячик!” орали внизу,
на любовь колдовали ромашками – по лепесточку,
чтоб сидеть на дощечке над ванной с ногами в тазу,
чтобы мама порой заходила поддать кипяточку.
Что я делаю здесь, отражённый от памяти тать?
Где тот мост через ванну над паром кипящего детства?
До каких величин мне ещё из любви вычитать,
за собой только бурую струйку рисуя в наследство?
Посмотри, не умея разумную взять высоту,
никому не оставив ни слова в прощальном конверте,
на разбитых коленях совсем по другому мосту
я иду, раскачавшись, и он перекинут над смертью.
Близорукий мой ангел, ужели не видишь, как я,
словно папиной запонкой, жизнь застегнув неумело,
раздираю судьбу о шипованный край бытия?
Бормоча неразборчиво “В том, понимаешь, и дело…”,
потирая крыло, подставляет худое плечо –
опершись, осторожно спускаюсь в свою непогоду,
и ногам, беспокойным на этой земле, горячо,
будто мама опять подливает горячую воду…
***
У тебя распорядок, работа, стремления, дети,
у тебя биография – нечего ставить на вид.
У меня – словно черная сотня чудовищных йети
поселилась в душе, превращая ее в неликвид.
Ты неплохо живешь и доволен судьбою своею,
ты настолько здоров, что не знаешь дороги к врачу.
Я себя заразила тобой и все время болею,
я в хронической стадии, то есть, себя не лечу.
У тебя даже ангел-хранитель холеный и гладкий,
безмятежно расслабившись, курит кальян в стороне.
У меня настроения – ноль, и пальто без подкладки,
и под ним, отморожено, сердце щемит по весне.
Но не видит никто, как поспешно, неловко, нелепо
в суете не беря ничего из поклажи дневной,
вот из этого теплого, тихого, светлого склепа,
оставляя горящим пространство за влажной спиной,
ты сбегаешь ко мне, без остатков надежды и веры,
в мой затерянный мир непогоды под крышей дождя.
Так бегут от любви светоносной прекрасной Венеры,
с наступлением тьмы к Прозерпине в Аид приходя.
***
Дрожат, разоблачившись, облака,
спадает в реку – пенится река –
смешения времен густая сечка.
И наше время, злое без прикрас,
готовится замолвить не за нас
у судных врат защитное словечко.
Растеряны, средь общей толкотни
по карточкам выпрашиваем дни
(Дающего случайно не прогневай…),
и снова от пощады далеки,
как будто мимо шахматной доски
слепой гроссмейстер ходит королевой.
А кто мы есть? Рожденные взаймы
из горстки пепла тех, из бахромы
бинтов кровавых той зимы блокадной.
Не потому ли нам всегда огонь,
протягивая с сахаром ладонь,
кривляется ухмылкой маскарадной?
И каждый день с печалью вековой
нам память над задумчивой Невой
растягивает бережно и тонко,
как будто бы платочек носовой
над крошечной курносой головой
на солнце задремавшего ребёнка.
***
Настигая надеждой обласканных,
боль врывается подшофе,
над костром поднимает за лацканы:
«Приготовиться к аутодафе!»
Языками огня, как софитами,
бессердечная скалится явь.
Сколько взято тобой не убитыми?
Против выживших «птичку» поставь.
Тянет сила любви центробежная
как в спасение в забытьё.
До воды, как полоска прибрежная,
перекопано сердце моё.
Бог-отец, онемевшими пальцами
всё труднее держаться за край.
Погорельцы мы, постояльцы мы,
только землю не убирай
из-под нас. Кроме этого выдела,
всё, что надо, возьми по счетам.
Только так, чтобы мама не видела,
чтобы мама не плакала там…
Чуешь, Господи, в воздухе гарево?
Помнишь, раньше, от бед заслоня,
ты со мной не хотел разговаривать…
Но теперь-то ты слышишь меня?
Григорий Оклендский
Родом из Белоруссии. Школьные годы – в Гомеле, студенческие – в Ижевске, лучшие –
в Новосибирском Академгородке. Многие годы занимался автоматизацией научных исследований и разработкой информационных систем здравоохранения. Кандидат технических наук.
Стихи пишет с юности. Второе дыхание открылось в Новой Зеландии. 25 лет живет и работает в Окленде. Автор 2-х поэтических книг – «Время собирать…» (Ижевск, 2010) и «Время стихов» (Москва, 2014), многочисленных публикаций в бумажных и сетевых изданиях, таких как «Поэтоград» и «Новая Реальность» (Россия), «Эмигрантская Лира» (Бельгия), «Гостиная» и «Связь времён» (США), «7 Искусств» и «Мастерская» (Германия), «Витражи» (Австралия), «Южный островъ» (Новая Зеландия), и др.
Член Союза писателей XXI века. Финалист поэтического Фестиваля «Эмигрантская Лира» (Бельгия, 2015), поэтического Фестиваля «Дорога к Храму» (Израиль, 2018), Фестиваля поэзии и искусств «Витебский Листопад» (Беларусь, 2019).
Анютины зрачки
лютики расселись на поляне
на ромашках хором погадать
кот Андрей в пижаме и сметане
выпил три рюмашки лёг поспать
приложил мурлыка крепким словом
топинамбур хрен его дери
едет тамбур в нём мычат коровы
Сенька-бык жуёт картошку-фри
тучами пасутся на пригорке
стаи нецелованных телят
невесёлый взгляд у них прогорклый
ласки и бубенчиков хотят
помидорки зазывают скромных
и слегка пупырчатых юнцов
в огороде пять подружек томных
ловят кайф при виде огурцов
ночь спустилась робко по ступенькам
спят в томате крепкие бычки
шапку Котофей украл у Сеньки
балует анютины зрачки
Великий Алфавит
Есть высокая поэтика в мягких знаках на строке!
По-кошачьи выгибаются, растворяются в тебе.
Есть гранитное величие в твёрдых знаках над строкой.
Гренадёры их Величества, позабытые толпой.
Есть шипящее, змеиное в долгих звуках «ща» и «ши».
Раскалённые пустынею, они ползают в тиши…
Рядом – буковка отважная, без которой нем язык!
С несгибаемой харизмою, гордый абрис многолик.
То хребтом она возвысится над житейской суетой,
То одарит даровитою хромосомой род людской.
На халтуру не похожая, на устах у всех она.
И такая… твердокожая, что стоит на ней страна!
Разговор с городовым
вышел ватник из подполья
а шинель ввязалась в бой
есть на то господня воля
господин городовой
вот мужик не спит ночами
у соседа больше дров
у соседа пять коров
дом обложен кирпичами
говорит мужик соседу
знаю я откуда беды
поделись сосед добром
видишь плохо мы живём
поделись не будь жлобом
или баню подожжём
а сосед ему в ответ
я встаю мужик чуть свет
чтоб баклуши бить так нет
и пашу и сею
я за всю расею
ты мужик давай впрягайся
да народу растолкуй
не видать нам в жизни счастья
коль повадятся китайцы
и накроет нас фэншуй
не видать тогда свободы
разухабистой стране
неужели мы уроды
своего не помним рода
наяву в кошмарном сне
не идёт на русь свобода
всё обходит стороной
нешто дури в нас так много
господин городовой
***
Я не знаю, сколько мне лет –
Заглянуть бы однажды в детство!
Каждый день я ищу ответ
И спасаюсь нехитрым средством.
Нет, не водку глушу… Тверёз.
Вспоминаю свою голубу.
Вижу грудь молодых берёз,
Непокорную гриву дуба.
Вижу двор, где играл в футбол.
На воротах был Львом, как Яшин.
Не забили мне верный гол
Центровые ребята наши!
Да, в воротах стоял, как лев!
Под удары ложился смело.
Повзрослевши, и страх презрев,
Знал я точно, что бьют за дело!
Бьют, твоих не признав корней.
Бьют, когда ты картавишь, споря.
Бьют, раз ты не жуёшь соплей,
Не сдаёшься и хочешь воли…
Не припомню, сколько мне лет –
Покупаю обратный билет
В город детства, за Русью белой,
Где все живы, где отчий берег…
Стена Плача
Я – Стена. Я стенаний наслушалась вдоволь…
Сколько рук прикасалось к моим вековым валунам!
Сколько горя и слёз – у бездомных, обиженных, вдовых.
А кому рассказать? Только Богу…
Да разве он верит словам?
Сколько лет мой народ подавал мне молитвенно знаки
И отчаянный стон разрывал мою древнюю плоть.
Я должна устоять, сохраниться во тьме ли, во мраке,
Чтобы встретить народ, чтобы страхи его побороть.
Я – Стена. Помню Храма великого утренний свет.
Помню римлян, разрушивших гордую нашу святыню.
Йеремия-пророк завещал мне стоять, и вовек
Не забыть унижений и крови. Во славу? Во имя?
Я не плачу. Записки всю ночь собираю.
Эти мольбы, как раны, кричат из щелей из моих.
И под первой звездою я Тору беззвучно читаю –
Нашу горькую повесть о жизни пророков земных.
Я не плачу. Я слёзы людские вбираю.
Это время седое течёт по камням по моим.
Слышишь, Бог?!
Cотни лет! Каждый день! Заклинаю –
Помоги навсегда нам подняться на гору.
В Ер’ушала’им!
***
Господи, вчера ведь были молоды!
Шелестели юною листвой…
Облетела. Ветки стали голыми.
Маятник качает головой.
Посмотри, туман на землю стелется,
Словно приготовился ко сну.
Только мне не спится и не верится,
Что к тебе когда-то прикоснусь.
Времени, что мне ещё отмерено,
Хватит ли, чтоб встретиться с тобой
У того, шершавого, как дерево,
Дома с побелённою трубой?
А труба, торчит себе, потешная.
Поседела, как и мы с тобой.
Но пыхтит… И в такт ей, неутешно так,
Маятник качает головой.
***
Если завтра на далёком полустанке
Я увижу немигающий огонь,
Ты прости, что не проснулся спозаранку,
Но твою из рук не выпустил ладонь.
А вчера ещё гусарили с друзьями
И девчонок провожали по домам.
Целовалась ты с закрытыми глазами
И меня читать училась по губам.
Если завтра из весёлого заката
По привычке я тебе не позвоню,
Не подумай, что с другою, как когда-то,
Улетел я в три-девятую страну.
А сегодня – не отправлю телеграмму,
Где меж строчек угасающая нить.
Тает берег, околдованный туманом.
До сих пор учусь искусству разлюбить.
***
Ты жизнь сравнил бы с шахматной доской?
В невидимых угрозах (шахи-маты!)
Вся наша жизнь – щедра и полосата –
Причудливой является игрой.
Причудливой – как предвкушенье чуда?
Дебют удачный. Бурный миттельшпиль.
Развязка близится? Иль долгожданный штиль?
Ты ищешь бури в риске безрассудном!
Твои фигуры снова рвутся в бой!
У каждой свой манёвр, своя планида.
И тайный смысл игры, от глаз сокрытый,
Становится и жизнью, и судьбой.
Совесть
Не поставлю на стыд и монетку!
Он вторичен – отмазка греха.
Согреши! и покайся в жилетку,
от стыда не оставив следа.
Стыд трясёт головою повинной,
а поступок уже совершён!
Ты украл, потому что завидно?
Ты солгал, потому что умён?
Только совесть тебя ограждает
от потливого чувства стыда.
Ты над бездной, у самого края –
сделай шаг… и скользнёшь в никуда!
Только совесть отыщет спасенье
от безвольной хмельной маеты,
если ночью – колючей, осенней –
одиночество смотрит из тьмы.
Только совесть, бессонным радаром,
обнажает бесстыжую суть
и, вонзаясь безжалостным жалом,
справедливый вершит самосуд.